У войны, говорят, – не женское лицо. А какое? По-моему, лучше всего передаёт её обличье картина Василия Верещагина «Апофеоз войны»: гора человеческих черепов, над которой кружит ненасытное чёрное вороньё…

…Защитница Брестской крепости Нюра Кижеватова, киевлянки Мария Боровиченко и Гуля Королёва, москвичка Зоя Космодемьянская, члены «Молодой гвардии» Люба Шевцова и Ульяна Громова, «нескорена полтавчанка» Ляля Убийвовк, Лиза Чайкина из посёлка Пено, что в Калининской области, литовка Мария Мельникайте, Зина Портнова из Полоцка, Нина Соснина из Малина, Вера Филиповская и Нина Белостоцкая из Ворзеля, харьковчанка Надя Волкова…   Пионерки, комсомолки, беспартийные… Самой младшей из них было 13 лет, самой старшей – 24…

Прав Александр Розенбаум:

Их не звали, тут разве до них,
Ведь девчонки в войну не играют!
Им все больше наряды да вальс
Полуночный…

Да! Война заиграла этими девочками, как и миллионами их сверстниц, закружила в смертельном вальсе. Отложив в сторону – кто куклы, а кто конспекты с учебниками – они вынуждены были взять в руки оружие, уйти в подполье, в партизаны, стать санитарками, бойцами Красной Армии. Многим из них было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Посмертно…

А эти три девочки, совершенно не зная друг друга, словно породнились,  соприкоснувшись с войной с иной стороны: ежедневно, ежечасно, ежеминутно вели яростную борьбу за выживание – своё и окружающих.

Их дневники и письма – гневное обвинение коричневой чуме. И в этом их подвиг.

12 марта 1943 г. в оккупированном фашистами белорусском городке Лиозно на Витебщине Катя Сусанина написала письмо своему отцу, воевавшему на фронте:

«Дорогой, добрый папенька! 

Пишу я тебе письмо из немецкой неволи. Когда ты, папенька, будешь читать это письмо, меня в живых не будет. И моя просьба к тебе, отец: покарай немецких кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери... 

…Когда вернёшься, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Когда допытывались о тебе, офицер бил её плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала, вот её последние слова: «Вы не запугаете меня битьём. Я уверена, что муж вернётся назад и вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон». И офицер выстрелил маме в рот... 

…Папенька, мне сегодня исполнилось 15 лет, и если бы сейчас ты встретил меня, то не узнал бы свою дочь. Я стала очень худенькая, мои глаза ввалились, косички мне остригли наголо, руки высохли, похожи на грабли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь — у меня отбили лёгкие. 

А помнишь, папа, два года тому назад, когда мне исполнилось 13 лет? Какие хорошие были мои именины! Ты мне, папа, тогда сказал: «Расти, доченька, на радость большой!» Играл патефон, подруги поздравляли меня с днём рождения, и мы пели нашу любимую пионерскую песню. 

А теперь, папа, как взгляну на себя в зеркало — платье рваное, в лоскутках, номер на шее, как у преступницы, сама худая, как скелет,— и солёные слезы текут из глаз. Что толку, что мне исполнилось 15 лет? Я никому не нужна. Здесь многие люди никому не нужны. Бродят голодные, затравленные овчарками. Каждый день их уводят и убивают. 

Да, папа, и я рабыня немецкого барона, работаю у немца Шарлэна прачкой, стираю бельё,  мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с Розой и Кларой — так зовут хозяйских свиней. Так приказал барон. «Русс была и будет свинья»,— сказал он. Я очень боюсь Клары. Это большая и жадная свинья. Она мне один раз чуть не откусила палец, когда я из корыта доставала картошку. 

Живу я в дровяном сарае: в комнату мне входить нельзя. Один раз горничная полька Юзефа дала мне кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плёткой по голове и спине. 

Два раза я убегала от хозяев, но меня находил их дворник. Тогда сам барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал…. 

…Юзефа сказала, что господа уезжают в Германию с большой партией невольников и невольниц с Витебщины, берут и меня с собой. Нет, я не поеду в эту трижды всеми проклятую Германию! Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую немецкую землю. Только смерть спасёт меня от жестокого битья. 

Не хочу больше мучиться рабыней у проклятых, жестоких немцев, не давших мне жить!.. 

Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня. Прощай, добрый папенька, ухожу умирать. 

Твоя дочь Катя Сусанина. 

Моё сердце верит: письмо дойдет».

Написала, вложила в жёлтый конверт, прошила нитками и засунула в кирпичную кладку печи. Нашли письмо лишь после освобождения Лиозно в 1944 году.

Кто из вас смог с первого раза дочитать до конца этот крик истерзанной детской души? У меня не получилось…

…В историю блокады Ленинграда вошло имя 11-летней жительницы Васильевского острова Тани Савичевой – символ стойкости города на Неве. Её дневник стал одним из обвинительных документов против преступлений нацистов. На страничках скромной записной книжки старшей сестры Нины девочка записывала даты смертей своих близких:

«28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12 часов утра. Бабушка умерла 25 января 1942-го, в 3 часа дня. Лёка умер 17 марта в 5 часов утра. Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи. Дядя Лёша 10 мая в 4 часа дня. Мама — 13 мая в 730 утра. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

Читаем у Сергея Смирнова:

Время
Возвышает
Образ Тани
И её доподлинный дневник.
Над любыми в мире дневниками
Он восходит, как звезда, с руки.
И гласят о жизненном накале
Сорок две святых его строки.

Прогрессирующая алиментарная дистрофия, цинга, нервное потрясение, костный туберкулёз, которым Таня переболела в раннем детстве, сделали своё дело. Из всех детей ленинградского детдома № 48, эвакуированных в Горьковскую область, не удалось спасти только её. 

Таню часто мучили головные боли, а незадолго до смерти она ослепла. Умерла девочка 1 июля 1944 года в возрасте 14-ти с половиной лет…

…Тогда же в Ленинграде жила и Лена Мухина. К счастью, она пережила блокаду. Недавно её дневник был обнаружен в архиве историком Сергеем Яровым.

В ноябре 1941 года девушка записала (простим ей стилистические погрешности и ошибки!): «.... Нет, никогда мне не забыть 21-е ноября 1941 года. Всю жизнь буду помнить я этот день. 21-го ноября 1942 года (если я буду еще жива) я вспомню, отрезая огромный ломоть чёрного хлеба и мажа его толстым слоем масла, я вспомню этот день таким, каким он был год тому назад, в 1941 году, и этот толстый ломоть хлеба с маслом будет для меня роскошней всех деликатесов, всех вкусных вещей, вместе взятых, всех пирожных, всех тортов. О Боже, с каким удовольствием я буду откусывать и жевать этот хлеб, хлеб, настоящий хлеб…». «…Мамочка, милая, мамочка, где ты? Ты лежишь в земле, ты умерла. Ты успокоилась навсегда. Я, я, я мучаюсь, страдаю, страдаю вместе с сотнями и миллионами советских граждан, и из-за кого, из-за бредовой фантазии этого психа! Он решил покорить весь мир! Это безумный бред, и из-за него мы страдаем, у нас пусто в желудках и полно мученья в сердцах! Господи, когда всё это кончится? Ведь должно же это когда-нибудь кончиться!?!!»…

Пережившая блокаду поэтесса Вера Инбер писала в своей книге «Почти три года (Ленинградский дневник)»:

«С 20 ноября по 25 декабря 1941 года большинство ленинградцев получало 125 граммов хлеба. Состав муки: Мука ржаная дефектная – 50%. Соль – 10%. Жмых – 10%. Целлюлоза – 15%. Соевая мука, отбойная пыль, отруби – по 5%». Вот таким был он, блокадный хлеб…

…В стихотворении «Бабий Яр» известный советский поэт Евгений Евтушенко, недавно ушедший от нас, упомянул имя еврейской девочки Анны Франк:

Мне кажется –
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.

Анна родилась в Германии во Франкфурте-на-Майне. Когда к власти пришёл Гитлер, её семья бежала в Голландию. Но Нидерланды вскоре были оккупированы фашистами. Долгое время семье Анны удавалось скрываться, однако 14 августа 1944 года все они были схвачены и депортированы вначале в лагерь Вестерборк, а затем – в Освенцим-Биркенау. Позже Анна очутилась в лагере Берген-Бельзен, где и умерла вместе с сестрой Марго от тифа в начале марта 1945-го.

Её дневник – ещё одно свидетельство зверств, творимых гитлеровцами и их холуями не только на оккупированной территории СССР, но и в других странах порабощённой Европы.

«Удивительно, что я ещё сохранила какие-то ожидания,  хотя они и кажутся абсурдными и неисполнимыми. Но я сберегла их несмотря ни на что, потому что по-прежнему верю в человеческую доброту. Я не могу строить  свою жизнь  на  безнадёжности, горе  и хаосе. Я вижу,  как мир  постепенно превращается в пустыню,  и настойчиво слышу приближающийся  гром, несущий смерть, я ощущаю страдания миллионов людей, и всё же, когда я смотрю на небо,  то снова наполняюсь  уверенностью, что хорошее победит, жестокость исчезнет и мир восстановится». 

К сожалению, сегодня кое-кто не хочет вспоминать об этом.  Неужели уже остыл пепел крематориев Освенцима и других концлагерей? Затих Бухенвальдский набат?  

А могилы расстрелянных в киевском Бабьем Яру (у нас в каждом оккупированном городе был свой Бабий Яр), в гетто Варшавы, в чешском Лидице, во французском Орадур-сюр-Глане, в белорусской Хатыни и в украинских Кортелесах, в югославском (теперь сербском) городке Крагуеваце – этот скорбный список можно продолжать до бесконечности – уже окончательно сравнялись с землёй?

«Мне надо, – сказал поэт, – чтоб друг в друга мы смотрели».

Давайте ещё раз вглядимся в глаза этих девочек, на картину Верещагина, прочитаем своим родителям и одноклассникам письмо Кати Сусаниной, дневники Тани Савичевой, Лены Мухиной и Анны Франк – дочерей нашей прекрасной планеты, никогда не видевших друг друга, но навеки породнившихся в страшную годину.

Тогда и поймём, что может установить мир на Земле. Не ненависть, а человеческая доброта!

Олег Бобров, педагог